В гримерной цирка клоун умирал,
Собралась труппа, ждали часа смерти.
А он, закрыв глаза, лежал, молчал,
Обласканный в другом, нездешнем свете.

Веселый грим ^[1] зловещим ныне был.
Испуганная этим танцовщица
Хотела снять его; но он глаза открыл
И вымолвил: «У Бога пригодится…

Не трогай, посмеюсь ^[2] над Сатаной…»
Вдруг приподнялся, дернулся и замер.
И, провожаемый в бессмертье тишиной,
Ушел навек. Лишь горькими слезами

Оплакивали все последний путь,
И речи над могилою звучали.
На стареньком погосте крест воткнуть
По общему решенью пожелали.

А в ту гримерку новый шут пришел,
Самонадеянный веселый бедолага.
И ночью испытал испуг ^[3] и шок,
Увидев тень над бутафорской шпагой.

Казалось, что у призрака лицо
Грим сохраняло ярко нереальный.
И чувствовал последним подлецом
Шут молодой себя в гримерке-спальне,

Где зеркало — свидетель неудач,
Успехов ярких, взлетов ^[4] и падений.
И вырвался из горла горький плач,
Упал фигляр ^[5] пред тенью на колени.

А призрак только ласково вздохнул
И растворился в золотом сиянье,
Лишь ветерок по волосам вспорхнул
И заблудился в темно-синей ткани.

Игорь Ольгин